Клаус Шарф - Екатерина II, Германия и немцы

Ознакомительный фрагмент

Глава I. Воспоминания о Германии

На протяжении всей жизни Екатерина хранила воспоминания о своей семье и проведенном в Германии детстве. Об этом свидетельствуют как ее автобиографические записки, так и многочисленные письма, написанные ею за следующие четыре десятилетия жизни в России. Их адресатами были доверенные лица императрицы, например, Иоганна Бьельке, урожденная Гротгус[148], – гамбургская подруга ее покойной матери; проживавший в Париже писатель Фридрих Мельхиор Гримм, родом из Регенсбурга[149]; валлонский homme de lettres[150] и генерал на австрийской службе принц Шарль Жозеф де Линь[151], а также врач Иоганн Георг Циммерманн, швейцарец из города Бругга в кантоне Ааргау[152], состоявший с 1768 года на службе у ганноверского курфюрста. Однако доверие императрицы не означало для них соблюдения безусловной конфиденциальности. Екатерина предполагала, что полученная ее корреспондентами конфиденциальная информация будет использоваться в ее собственных интересах, за что и платила им. Не было тайной, с кем именно она переписывалась. Она нуждалась в людях, представлявших – помимо дипломатической службы – ее интересы в европейской публичной сфере, а связи с людьми, имевшими в ней определенный вес, повышали ее влияние. Наоборот, корреспонденты Екатерины приобретали протекцию, престиж и материальные выгоды благодаря не только непосредственной коммуникации с императрицей, но и тому факту, что публика была осведомлена о самой переписке. Даже обмен письмами с Иоганной Бьельке, едва начавшись в 1765 году и будучи продиктован скорее личными и семейными мотивами, был превращен Екатериной в политический инструмент и оставался предметом беспокойства для министра иностранных дел Дании, графа Бернсторффа-старшего, на протяжении многих лет – вплоть до завершения голштинского «обменного» дела с Россией[153].

Наряду с политическими целями (и главной среди них – влиянием на общественное мнение) переписка Екатерины выполняла еще одну функцию. Считая себя писательницей и желая, чтобы таковой ее считали другие[154], императрица пыталась через свои письма участвовать в европейском литературном дискурсе. Расцвет эпистолярной культуры в XVIII веке отличали, прежде всего, две тенденции: с одной стороны, письмо стало «массовой формой передачи сообщений личного характера», с другой – оно все больше подвергалось влиянию менявшихся эстетических норм, причем стиль частной корреспонденции и литературная эпистолярная культура воздействовали друг на друга[155]. Поэтому Екатерина не исключала в принципе возможности публикации своих писем. Ее переписка с Вольтером, например, с самого начала предназначалась для пространства публичного. Да и трудно вообразить себе более «публичные» письма российской императрицы, чем ее письма к Вольтеру[156]. Однако все же Екатерина не хотела, чтобы ее письма Гримму – ее souffre-douleur, «страстотерпцу», – нашпигованные личными деталями, полные откровений императрицы как о себе, так и о третьих лицах, попали в руки нелояльных издателей. Часто цитируют распоряжение императрицы о сожжении писем, данное ею Гримму в 1787 году: «Они [письма] гораздо более нескромные, чем те, что я писала Вольтеру». Однако значительно реже упоминается о ее предложении Гримму спрятать письма в таком надежном месте, где их могли бы обнаружить не ранее чем через сто лет[157].

Фрагменты мемуаров, создававшихся Екатериной с середины 1750-х годов хотя и с частыми перерывами, но до самой смерти, также не предназначались лишь для самоанализа; они задумывались в расчете на различных читателей, а в конечном счете – и на потомков[158]. В самом деле, именно последние широко пользуются мемуарами императрицы с 1859 года, момента сенсационной публикации их отдельных фрагментов, осуществленной А.И. Герценом в Лондоне[159]. Поскольку издание их при жизни автора не планировалось, а в России вплоть до начала ХХ столетия они и не могли быть опубликованы в силу того, что в них открыто говорится об амурных приключениях великой княгини, неприличных с точки зрения буржуазного общества, а также выдвигается версия заговора и узурпации престола в 1762 году, неприемлемая с точки зрения легитимности правящего дома[160], мемуары покрылись завесой тайны, создавшей существенные препятствия для текстологического анализа, условием которого является обращение к рукописям. Помимо этого, написанные преимущественно на французском языке автобиографические заметки российской императрицы немецкого происхождения имели мало шансов прорваться через твердыню национальной историко-литературной традиции[161].

Надо отметить, что, называя записки Екатерины то мемуарами, то автобиографическими свидетельствами, мы, по всей видимости, входим в противоречие с принципами современного литературоведения, относящего к мемуарам те созданные представителями придворного общества и дворянства произведения, «где первостепенное значение отводится роли и функции, званию, должности и семье, а не частному субъекту», в то время как автобиография находится «в тесной связи с развитием буржуазного индивидуума». Соответственно, в мемуарах «“я” рассказчика выступает в роли наблюдателя и свидетеля своего времени и жизненного окружения», а повествование автора – свидетеля времени – направлено на отражение «непрерывности фактического» и интерпретацию своих наблюдений в широких рамках временнóго контекста. Такого рода категоричные предпосылки позволяют отнести «мемуары» Екатерины даже к прототипу своего жанра, ведь в них показано в первую очередь происходящее под давлением придворного церемониала сужение пространства, в котором существует индивидуум. И напротив, в автобиографии рассказчик «выступает, так сказать, в роли свидетеля своей собственной, скорее частной, истории, в роли своего собственного свидетеля и, если угодно, наблюдателя за пережитым прошлым», «только начинающего осознавать себя в полной мере по ходу воспоминаний»[162]. В литературе отмечается также, что писать о самом себе характерно для субъекта, занятого поиском своего места в мире, тогда как люди состоявшиеся должны в идеале садиться за мемуары[163].

Однако, например, жизнеописание, оставленное нам вполне успешным Бенджамином Франклином, начавшим свой труд тогда же, когда Екатерина обратилась к литературному оформлению своей биографии, в 1771 году, показывает, что пуристские критерии необходимо расширять за счет смешанных типов и исключений[164]. Если оставить в стороне вопрос о том, насколько правомерна подобная дифференциация в принципе, можно использовать ее практическую сторону: в жизнеописании Екатерины обнаруживаются признаки обоих литературных жанров – как мемуаров, так и автобиографии[165]. Автобиографическим является здесь, без сомнения, ее повествование о самостоятельно обретенных знаниях и самой же проложенном пути к власти. Разумеется, самореализация Екатерины состояла не в дотошном самоанализе, а в достижении поставленной жизненной цели: стать российской императрицей, несмотря на самые неблагоприятные условия, вопреки бесчисленным препятствиям. И совсем непонятно, почему только «буржуазный» индивидуум мог прийти к осознанию самого себя в ходе автоповествования – вполне секуляризированного, без морализма, но вскрывающего причинно-следственные взаимосвязи, – «принимая во внимание горизонт гуманистически-философской антропологии, последовательно связанной с опытом принуждения со стороны общества и приводящей, таким образом, к непременной корреляции опыта отдельного “я” и мирового», почему только на его представлениях могло отразиться чтение романов, почему только он мог использовать приемы прагматической историографии, чтобы найти исторический фундамент для своей индивидуальной жизненной истории[166].

Нельзя сказать, что «мемуары» Екатерины хорошо изучены. Очевидно, что она неоднократно начинала все сначала, не имея перед собой старых записей или не прибегая к ним, причем руководствуясь в процессе написания своими изменчивыми интересами. Однако до сих пор сравнительный анализ текста не сумел найти каких-либо четких мотивов, объясняющих все расхождения в редакциях[167]. Совершенно определенно отличается от более поздних самый ранний из дошедших до нас фрагментов – написанный между концом 1754 и 1756 годом и предназначенный, вероятно, для британского посланника Чарльза Хэнбери Уильямса или графа Станислава Августа Понятовского: «Здесь, по-видимому, Екатерина не задавалась иной целью, как только рассказать близкому человеку историю своей жизни…» Внешние признаки и внутренние черты этих ранних записей говорят о том, что они были созданы мимоходом и практически не редактировались[168]. Их возникновение приходится на тот период жизни Екатерины, наступивший после рождения наследника престола Павла, когда она вновь взялась за свое образование, много читала и все больше задумывалась над тем, чтобы самой достичь вершины власти. Однако то, что дошло до нас от молодой великой княгини, не обладает большей ценностью по сравнению с более объемистыми, хотя так и оставшимися незавершенными записями, сделанными – в результате неоднократных попыток вернуться к ним – уже императрицей пятнадцать – семнадцать лет спустя. В раннем тексте нет еще резких суждений о наследнике престола Петре Федоровиче и императрице Елизавете, сыгравших немаловажную роль в литературном успехе мемуаров в XIX веке. Поэтому позволим себе утверждать, во-первых, что более поздние фрагменты, с одной стороны, уже не были проникнуты страхом разоблачения, а с другой – были призваны легитимировать организованный Екатериной государственный переворот, выставив ее предшественников на российском престоле в невыгодном свете. Другой пример – ее воспоминания о Германии, которые в раннем тексте весьма кратки и концентрируются исключительно на личных переживаниях. Тот факт, что к началу 1770-х годов они были дополнены, объясняется, очевидно, уже другими причинами. Перерабатывая впоследствии свои записи – вернее, вновь и вновь после длительных пауз возвращаясь к истории своей жизни, – Екатерина как автор заботится скорее об эстетическом качестве, полноте и достоверности своих текстов, исходя при этом из собственных актуальных целей. И наконец, для записей императрицы последних лет характерно отсутствие попыток связного повествования о юности, прошедшей в Германии. На переднем плане оказывается ее жизнь в России, хотя, к сожалению многих историков, само ее правление в автобиографических записках освещается лишь фрагментарно[169].